Даша Скачкова. Цикл рассказов «Владивосток»

Есть такое место во Владивостоке — мыс Тобизина. Мне описать его сложно, потому что я его слишком люблю. А если цитировать путеводитель, то он скалистый, обрывистый, является восточным входным мысом бухты Новый Джигит и от него отходит низкая каменистая кошка. Там нет никаких кошек, но есть лисицы, гигантские слоистые камни и когда-то был маленький маяк, но его смыло ураганом в 2020 году.

Раньше дорога до мыса была знакома только избранным, но в последние годы по разбитой грунтовке туда приезжают полные автобусы с туристами, мусора стало навалом и лисы питаются целлофановыми пакетами.

Мы с ним один раз туда ходили вместе. Он предлагал пойти и второй, но что же нам теперь, только на один спот ходить?

Мыс Тобизина — очень, очень красивое место (само по себе и для самоубийства тоже). Там такие скалы, что с них убиться не жалко, нет никаких перил или ограждений. Когда я гуляю там, я думаю о русалках и о том, как они плавают в этом Японском море, что растянулось во весь горизонт — так далеко в синеву, насколько хватает глаз.

Русалкам во Владивостоке должно быть удобно — у нас тёмная, непрозрачная вода, поэтому их не так легко заметить. Много прекрасных бухт, где можно устроить логово, сидеть на камнях и расчесывать волосы китайским пластмассовым гребнем. И никаких паскудных моряков, которых нужно зазывать пением, манить голыми грудями, топить или что-нибудь ещё в таком стиле. В городе остался один парусный корабль «Надежда», и тот учебный фрегат. На нём, кстати, проходила практику любовь всей моей юности, и когда-то я грезила о тату в виде парусника.

Прикол мыса Тобизина в том, что это испытание. Не физической силы, хоть подчас дорога и утомительна, но на коннект с тем, с кем ты туда идешь. Путь займёт около часа по разным участкам — где-то придётся месить грязь и смотреть под ноги, избегая змей, а где-то карабкаться по скользким от моря камням вверх, держась за потрёпанный канат, обвязанный вокруг булыжника. Каждый раз я беру его в руки осознанно, потому что этот канат хранит тепло большого количества дорогих мне ладоней. Так вот, испытание — вам обязательно нужно общаться, потому что если смотреть в телефон, то можно случайно убиться, и никакого другого развлечения, кроме беседы, на протяжении пути ожидать не приходится. Когда мы с ним пошли на мыс, я разговаривала много, а он молчал и не реагировал даже на самые улётные истории. Ненавижу таких людей. К тому времени, как я выдохлась болтать за двоих, мы прошли только половину пути, вышли из леса по колено в грязи, но моря видно всё ещё не было. Мне ужасно хотелось привлечь его внимание — пришлось рассказать свой большой секрет.

— Слушай, а я же хотела тебе книгу посвятить.

Он шёл впереди. Не поворачиваясь, он спросил: — В смысле?

— Ну, я хотела написать книгу, где главный герой был бы твоим прототипом. Про русалку, про капитана, знаешь ли, чтобы они друг друга знали в прошлой жизни, но он её не любил, а потом она бы спрыгнула вниз со скалы, с такой, как здесь, красивой, и превратилась в русалку…

Ветер дул сильный, и половина слов улетела в Японское море.

— И потом, спустя сто лет, она его случайно встречает, ну точнее не она, а он её, а он капитан корабля, ну знаешь, реинкарнация, все такое… — я немного стушевалась.
—Хм, — сказал он. — И сколько страниц у тебя уже есть?
— Шестьдесят, — на самом деле их было три.
— Скинешь почитать?
— Да, — ляпнула я. — Когда допишу.
— Когда это будет?
— Не знаю, я дам тебе знать.

Разговор опять стух, мы молча шли через кусты-царапки. Я нервно водила руками по ногам вверх-вниз, чтобы стряхнуть воображаемых насекомых, и думала о том, что книгу я эту никогда не допишу. Я спросила его, знает ли он, в честь кого назвали мыс, он ответил, что не знает. В разных источниках разные данные: где-то пишут, что в честь лейтенанта Германа Германовича Тобизина, который бороздил Японское и Охотское моря, другие говорят, что мыс носит имя Ивана Романовича Тобизина, вице-адмирала и командира Ревельского порта (Ревель — старое название Таллина). Первая версия мне нравится больше. Надо же, такое драматичное место назвали в честь человека с такими смешными ФИО. Почти молча мы добрались до мыса (тогда маяк ещё был на месте) и долго смотрели вместе на воду, пока на нас капала морось. С восточной стороны там, в скалах, есть маленькая пещера, один раз я туда залезла и чуть не поскользнулась на морской сколопендре — не знаю, как назвать её правильно, но эта пещера явно принадлежала ей и её сёстрам, а не русалкам. Мы распили одну бутылку белого вина, поговорили о его карьере бармена и барбера, пробку унесли с собой на память. Жаль, что тогда нельзя было вызвать на мыс вертолёт, чтобы на нём меня подкинули до дома без этой долгой дороги в молчании обратно. Я пообещала скинуть ему в скором времени несколько книжных глав почитать, на этом мы и разошлись.

Мы встретились во Владивостоке в июле спустя несколько лет и купили уже две бутылки вина (потому что чем больше его было, тем лучше мы общались), которые распили на гаражах над вонючей жёлтой речкой Объяснение в районе Школьной. Раньше река была полноводнее и чище, а своё название получила от того, что век назад молодые люди массово объяснялись тут в чувствах своим девушкам.

На момент нашей прогулки на мыс Тобизина мне было на него ещё не все равно, а вот в следующий раз — совершенно ровно. Я притащила с собой три помятых листа, исписанных чёрной ручкой.

— Ты будешь слушать?
— Что слушать?
— Я уже достаточно выпила и готова почитать тебе вслух.
— Ну читай.
—Только смотри, тут отдельно начало и отдельно конец — между ними никакого текста нет.
— Давай.

Я ненавижу, когда читают вслух. А ещё тот текст был написан точно не для озвучивания над речкой-вонючкой Объяснение. Он скорее был написан для того, чтобы никогда не увидеть свет, ну или (в крайнем случае) для того, чтобы книгу издали миллионным тиражом, он бы случайно увидел её во владивостокском книжном на витрине, заметил мое имя, купил и отправился бы на мыс Тобизина читать в полном одиночестве и меланхолично смотреть за горизонт, постепенно осознавая после прочтения, как сильно он любил меня всю свою невзрачную жизнь.
После вздоха я принялась читать.

«Он искал её следы везде — по всему миру, в отблесках вечернего моря, в шелесте волн, даже в бликах морской воды на палубе корабля в своём очередном бескрайнем плавании по океану. Он очень часто стоял, опершись на перила на капитанском мостике, вспоминая её — ту, которая снилась ему каждую ночь».

Мне было очень стыдно. Но я продолжала читать, таким смешным голосом школьницы. Солнце садилось за горизонт, светило нам в спины.
— Подожди, — сказал он. — А название- то какое?
— Названия ещё нет.

«Он закончил свои дела и переехал в другой город. Он слышал, что она утопилась. Иногда она появлялась в его снах.

Когда он увидел её, сидя на туманном причале, он почувствовал, как у него перехватило дыхание. Русалка была лучиста и светла, как снег. Ледяная вода, стекающая по её бледным рукам, придавала коже голубоватый оттенок, сравнимый по своему очарованию с северным сиянием. Раскиданные по плечам тёмные, мокрые от воды волосы оттеняли её глаза — самого синего и глубокого цвета. Она как будто бы узнала его — на губах её мелькнуло подобие улыбки. Не лучше ли ей было умереть второй раз? Она вновь увидела того, с кем никогда быть не могла. Она этого не знала. Ни людям, ни русалкам, не дано знать ни прошлого, ни будущего. Она коснулась его своей перламутровой ладонью и закрыла глаза».

Хуже всего было то, что он ничего не говорил. Лучше бы он смеялся. Я бы тоже могла посмеяться гиеной, чайкой, кем угодно, обернуть всё в шутку.

Я перевернула второй лист и продолжила читать уже печальным тоном, потому что это был конец. В принципе, весь синопсис был понятен и из трёх листов, где на каждом была изложена ключевая часть несуществующей книги.

«Он выворачивался наизнанку, как выворачивали старые рыбные сети, а пойманные рыбёшки с остекленевшими глазами выпадали на палубу и судорожно дёргались, пытаясь спасти свои никчёмные жизни. Бывало и такое, что какой-нибудь обречённой смертнице удавалось вновь попасть в океан, неким чудом перепрыгнув через борт. Видимо, сам Посейдон помогал ей в этом. Он перегнулся через капитанский мостик и с удовольствием сплюнул. Никогда вода не казалась такой прозрачной в темноте — и, кажется, он видел, как где-то в глубине серебрится мгновенным бликом чешуи её хвост.

Матросы не спали — играли в карты, орали, пили ром. Внезапно раздался плеск, все смолкли, медленно оглянувшись. Затем услышали крик — „Капитан за бортом!“ . Команда столпилась, глядя вниз — всех замутило от вида медленно расходящихся по воде кругов».

— Это конец, — сказала я. Солнце село, но на улице ещё не было темно. Бездомный, что лежал позади нас всё это время, ушёл — видимо, не выдержал такой драмы.

— Я не очень понял, что к чему. То есть, он в конце утонул? А где он её нашёл в начале? Блин, вообще, мне понравилось начало, но не понравился конец. Как будто их писали два разных человека.

— Так и было, считай. Вначале я же была в тебя влюблена, а когда конец писала — нет. На первой главе я ещё в школе училась, первая любовь, у тебя тоже, наверное, такая была.

А он обидчивый, хоть стой хоть падай, хотел, видно, что-то сказать, но как услышал, так сразу скукурузил недовольное лицо и промолчал.

— В общем, на, держи, перечитаешь на досуге, — я протянула ему помятые листы и собралась уходить. — Напиши, если найдёшь издателя.

Шамора

Часто после вечеринок я долго не могла уснуть, ловила вертолёты, всё думала про Владивосток. Как пойду на мыс Тобизина со своими подружками или с ним. Если снимать кино — только там, и если умирать — тоже только там. Виды не хуже, чем в Этрета или на Кабо де Рока. Или про родную Шамору, как поедем туда вместе с мамой и папой, как пятнадцать лет назад.

Шамора — неофициальное название бухты Лазурная, с китайского оно означает мелкий песок. Много раз её пытались закрыть, объявляли, что в воде кишат туберкулёзные палочки или что побережье атаковали медузы-крестовики, от укуса которых может умереть взрослый человек. Периодически на берег выбрасывало тонны водорослей, вокруг которых кружились мелкие мошки, а рядом по песку скакали морские блохи. На мелководье прибивало пластиковые пакеты, стаканы, банки, шляпы, а вода периодически была то жёлто-серая, то кристально-прозрачная по утрам. В одном и том же месте (около скалы) во время сильных волн каждый год тонули люди и каждый год другие люди продолжали купаться там. Раньше, только подъезжая к пляжу, можно было увидеть, есть ли волны на Шаморе или штиль — а сейчас там стоит камера, на сайте вы смотрите с неё прямой эфир и едете купаться без сюрпризов.

Когда волны, все мамы ужасаются, а дети радуются. Один раз в маленький шторм я чуть сама не потонула, но волны люблю до сих пор. Можно скакать через них, от них слетают трусы и треугольные лифы, можно кататься на хрупкой пенопластовой доске, которая обычно ломается ровно посередине через десять волн, можно пытаться балансировать на надувном матрасе. Если волну не поймал, то тебя хорошо протаскивает лицом по песку до самого берега. Мама любит штиль, потому что во время волн нельзя спокойно плавать, брызги летят в лицо и мочат волосы. Мама любит спокойно плавать в хорошей, прозрачной, не мутной воде.

Каждое лето там ходит множество разных людей, которые предлагают отдыхающим мороженое или кукурузу. Из них всех я хорошо помню только двоих — тех, кто совсем не изменился за четверть века.

Один из них дедушка. У него несколько тяжёлых клетчатых сумок, кепка, шорты и рубашка — тоже в клетку. У него громкий голос, он всегда кричит только два слова: «Кукурузка! Кукурузка горячая!». Дедуля такой копчёный, коричневый, жилистый. Проголодавшись после плавания, мы всегда ждали именно его — по Шаморе ходят и другие, молодые и более резвые продавцы, но у них не такая вкусная кукуруза. А у него супер. Он даёт соль в маленьком полиэтиленовом пакете и называет нас с мамой девочками.

Второй главный герой на этой сцене — эксцентричная женщина в сумасшедшем наряде. Она хитрее дедули, у неё есть рупор, поэтому её слышно издалека. Если над пляжем разносится присказка «МОРОЖЕНОЕ, КТО ЖЕЛАЕТ, ЭСКИМО, ФРУКТОВЫЙ ЛЁД» — именно в такой последовательности — то это она. В безумных очках со стразами, в диско-кепке, парео, с серебряным ящиком. Зоркая: только взгляни на маму с просьбой, как она уже рядом, открывает свой ледяной ларчик.

Я знаю эти кричалки о кукурузе и мороженом наизусть, могу сымитировать их с идеальной интонацией и громкостью. Эти голоса навсегда отпечатались в памяти — я слушала их с пяти лет. Может, я никогда не узнаю этих людей в лицо на улице. Но их голоса, голоса я узнаю всегда, даже если лежу, накрыв лицо кепкой или уткнувшись носом в плетёную лежанку, которая пахнет бамбуком и водорослями. И вот мимо меня проходит кукуруза с дедулей, или мороженое с женщиной, и возле моря мне так хорошо и спокойно. Для меня они — детство. Сейчас мне двадцать шесть, и этим летом я впервые не увидела на Шаморе ни дедули, ни женщины с рупором.

ППРК

А теперь перенесёмся на десять лет назад, в осеннюю пятницу многообещающего 2012 года. К этому времени успели произойти кое-какие события: приближается день так называемого конца света, я перешла в десятый класс, цветные штаны официально вышли из моды, больше никто не сидит в Mail.Ru Агенте. К этому времени Японское море уже растеряло своё летнее тепло, теперь оно холодное и тёмное. Два раза в неделю, по средам и по пятницам, в клубе BSB на улице Гоголя проходит ППРК. Приморский. Панк. Рок. Кэмп! Звучит как Burning Man, а на самом деле это просто концерт длительностью несколько часов, где владивостокские группы выступают для своих преданных поклонников. Или, если быть точнее, преданных четырнадцатилетних-но-представляющихся-шестнадцатилетними меня и моей подружки Жанны.

Этот клуб был для нас лучшим местом на свете. Нам казалось, что каждый парень в нём — мечта, длинноволосая, бедная, пахнущая юношеским перегаром, дешевыми сигаретами, потная от слэма мечта. Мы с Жанной грезили о том, чтобы пить с ними пиво, держать за рукав, целоваться в туалете и, раздразнив пацанов, не разрешать им засовывать руки себе в штаны. Собственно говоря, именно этим мы и занимались!

Но, как это обычно бывает, даже в таком идеальном плане было целых две проблемы. Во-первых, нам было по четырнадцать лет. Во-вторых, нам было по четырнадцать лет. То есть, сначала нас туда не отпускали родители, а потом внутрь не хотели пускать охранники. И если со второй проблемой мы разобрались раз и навсегда, ловко подделав в Paint на ксерокопии паспорта дату рождения, то родителей каждый раз надо было убеждать заново. Иногда это было «мама, пожалуйста, это моя самая любимая группа и на гитаре там играет самый красивый мальчик в этом городе», иногда «у нашего друга-музыканта день рождения», а один раз это было «мама, у меня там концерт с моей группой, отпусти меня и можешь прийти тоже». В ответ железным маминым аргументом был вопрос «нет, ну а мало ли что с вами случится?».

Кстати, про концерт. Я совсем забыла сказать : когда мне было тринадцать, я училась играть на ударных и состояла в группе, где была единственной девочкой. Вероятно, меня вдохновила барабанщица из Paramore, которая агрессивно лупила палками в окружении мужиков в скинни-джинсах. Тот мой концерт с группой оказался единственным, потому что после него меня сразу выперли оттуда, и это всё, что нужно знать о моих навыках игры на барабанах. Но это не мешало мне всё лето ездить репетировать с пацанами загород, где мы вместо репетиций пили пиво и курили сигареты, а ещё крутили романы — я с вокалистом Андреем, а Жанна — с нашим гитаристом Мишей. Но мама всё же пришла на мой концерт, она сидела за столом и пила пиво, и я гордилась ей, а она — мной, и все мои совершеннолетние друзья-музыканты хотели с ней познакомиться, но я не разрешила.

В общем, на ППРК нас отпускали — но со скрипом и только до часу ночи. К часу за нами обычно приезжал на машине Жаннин папа, он слепил фарами наших длинноволосых кавалеров и увозил нас в прямом смысле от греха подальше. А мы, хихикая и воняя сигаретным дымом (тогда ещё можно было курить в заведениях), писали глупые эсэмэски тем пацанам, с которыми только что сосались перед сценой, приезжали домой, ложились спать, а утром шли в школу и опаздывали на первый урок алгебры. Мне очень нравилось на утро пахнуть сигаретами и не снимать входной браслет, крутить его на руке, чтобы все в школе знали, что вчера я тусовалась.

Один раз мы официально отпросились провожать нашего близкого друга в армию. Он проставлялся, покупал нам много пива, лез ко мне целоваться, а потом упал со сцены и разбил нос. После этого он снова поцеловал меня, измазав моё лицо своей кровью. В тот вечер в BSB тусил ещё один парень — любовь всей моей юности, и у Владивостока, и его имени общие четыре первые буквы. Я очень часто подходила к нему и пыталась завязать разговор, но он был старше меня на пять или шесть лет, поэтому совсем не обращал внимания на тот бред, который я кричала ему на ухо, а кричала я потому что на сцене орали ещё громче, а вокруг происходило дикое мош-месилово, где потные мужики врезались в железные бочки и друг друга. Но он точно знал, что я влюблена в него, потому что я писала ему ВКонтакте каждый вечер, звала гулять и, тщательно изучив весь его плейлист, кидала песни на стенку.

Так вот, после того, как мое лицо оказалось в крови, я пошла умыться в туалет, и, не успев включить воду, увидела за собой свою любовь. Он спросил : «Уже уходишь?» — а нам и правда пора было уходить через пятнадцать минут. Я кивнула, а он взял и поцеловал меня, четырнадцатилетнюю, в чужой кровище. Поцеловал быстро, но взасос, и ушёл. Я была очень счастлива, но следующий наш поцелуй случился только через семь лет, а первый (и последний) секс — через десять.

Сегодня я не могу объяснить, как такое тесное, тёмное, напрочь прокуренное место с маленькой сценой и дешёвым пивом могло подарить нам столько счастья в пубертате — просто филиал рая на земле. Группа «Экскаватор» с песней «Факинг москвичей, а я ничей», легендарная на те времена «Этикетка», кричащая «Ты — здесь, я — там, между нами океан», наши фавориты «Napro4» c «Изобрази сквозняк», каверами на песни «Я хочу трахать эмо» и «Нудистский пляж», их сексуальный гитарист Глеб, который в семнадцать лет носил пальто и был буквально воплощением всех daddy issues, барабанщик Роман Камаза, двадцатилетний Сережа Садон, который нежно целовал меня несовершеннолетнюю в подъезде и проводил на свои выступления бесплатно, Жаннин бывший псих Артур, который вылил стакан пива ей на замшевые сапоги, дорогой друг Руслан, которого мы провожали в армию. Вы где все?

Каплунова, дом 8

В этот период делать мне было совершенно нечего. Я находилась в промежутке между началом «специальной военной операции» и «частичной мобилизации», и с горизонтом планирования длиной в две минуты просто моталась, как фиалка в проруби, из Москвы во Владивосток. Я скучала, шатаясь по району, пока не решила устроить себе небольшой ретрит от взрослой жизни. В целом, каждая моя поездка домой к семье и так отпуск от ответственности, но тут немного другое.

В те годы, когда кунилингус во Владивостоке называли «солянкой» (только не спрашивайте почему, потому что я не знаю, и никто не знает), мне было 13, и единственное, чего мне хотелось — пить, курить и сосаться с красивыми мальчиками. В целом, именно этим я и занимаюсь по сей день. Но тогда прикол заключался в том, что за этими действиями меня никто не должен был поймать, приходилось убегать на/за гаражи у дома.

Одним прекрасным сентябрьским днем я сидела на лавочке и ждала Сережу, чтобы пойти с ним на те самые гаражи. Я болтала ногами в своих узких фиолетовых штанах и кедах, было очень солнечно и тепло. Сентябрь во Владивостоке очень бархатный, я бы посоветовала вам приезжать во Владивосток в конце августа или первые две недели сентября, море ещё будет теплым, а солнце — мягким. На мне была огромная футболка, кепка с прямым козырьком, в ушах проводные дешевые наушники, а в них на репите легендарный трек тех времен. Джинсы порезаны, лето, три полоски, я не буду продолжать, продолжите за меня.

Уже сейчас, спустя 13 лет, я пытаюсь понять, что почувствовала в тот момент, когда сидела на деревянной лавочке без спинки, когда в лицо мне мягко светило солнце, когда (по хорошему) мне пора было идти домой и делать уроки на завтра, на часах четыре или пять, когда носками своих новых кед я разбрасывала первые опавшие желтые листья. Должно быть, в тот момент я четко знала ответ на тот вопрос, который стал названием новой книги Салли Руни — «Прекрасный мир, где же ты?».

Тогда прекрасный мир точно был вокруг меня, я была юна, свежа, солнечна, собиралась целоваться, и абсолютно точно мне было все равно, насколько сильно мне нравится Сережа, потому что прекрасный мир был вокруг меня, а в его центре была я, на скамейке, в 13 лет, в своих фиолетовых штанах и целованная. Через час я должна быть дома и складывать портфель, было плохо с алгеброй, я предпринимала первые попытки побрить ноги и стеснялась пушка над губой, уже случилась первая мастурбация, но я всё ещё любила играть в барби. В тот день и с тем саундтреком мне был виден и хорошо понятен тот мир, где я всё смогу, где любовь, где семья, где дорога вверх кажется приятной лесенкой, по которой я скачу и скачу, влюбляясь на каждой ступени, где собой я могу воду заряжать, вселенную плавить, зажигать фонари.

Через 13 лет та же самая я шатаюсь по этому району, только взрослее, у меня две работы, у меня деньги, у меня больше нет фиолетовых скинни, но есть винтажные итальянские брюки, всё та же влюбчивость, которую я ношу, как украшение, одна морщина, правая носогубка. А скамейка стоит, ничего с ней не случилось. Я села на неё, наушники у меня с собой, я сижу и думаю: ну не дура ли? Я нахожу трек, офигевая от натяжности и глупости происходящего, вокруг меня — никого, а погода такая же, как и в тот осенний день. Включаю музыку, зажмуриваюсь от того, каким нелепым мне всё это кажется. Сижу — идентично, под ногами, кажется, абсолютно те же самые листья, как крестражи, которые не заметили время. Слышу знакомые ноты, и я в машине времени.

Оказалось, что стоило лишь начать, и вся натужность пропало, все стало таким естественным и опять понятным. Клянусь, ни одна реконструкция ни одной битвы не смогла бы быть такой натуральной, как моя реконструкция меня. Это был прекрасный селф-перфоманс, я была Мариной Абрамович, и перфомативное искусство удалось в тот день мне лучше всех. Я снова поняла, что я юна, что я свежа, что я люблю и что война обязательно закончится, потому что ничего не вечно. Будет будущее и будет прекрасный мир, который, казалось, исчез, погряз, скрылся. Мы потерпим, перетерпим законы, перетерпим власть, мы не должны были, но придется. Так выпало, что мы — сыновья и дочери своего поколения, и сейчас нам нужно ждать. Кто сможет — выйдет на улицы, у нас обязательно будет новый Робеспьер. Но мы своё обязательно получим.

Думаю, искажение времени вокруг меня было настолько сильным, что если бы где-то поблизости появился прохожий, он увидел бы на лавочке девочку в фиолетовых штанах. Трек закончился, он длился четыре минуты, мне снова стало 26 и неловко от тишины. Я встала и пошла домой, закатное солнце светило мне в спину, и в родном городе, на своем районе это опять была я, и в себе я снова несла любовь, надежду и обещание счастливого будущего. Без Сережи, к счастью, он теперь стартапер, исследует грибы в качестве пищевых добавок.

Тигровая сопка

Из-за того, что Владивосток сплошь состоит из сопок (сопка — маленькая гора или холм), у его жителей есть вечное и любимое хобби: в каждую свободную минуту или на выходных они стремятся забраться на самую высокую сопку в окрестности. Во мне тоже течет владивостокская кровь, поэтому я считаю их самыми лучшими и бесплатными достопримечательностями: сопка с видом на порт, сопка с видом на мост, сопка с видом на море, сопка с видом на город. Я нежно люблю каждую из них (кроме тех, где свои гнезда свили любители кальянов), но одна из них особенная. Записывайте — Тигровая сопка в самом центре Владивостока.

Подойти к ней можно двумя путями, цивилизованным и тем, которым всегда хожу я. Если вас интересует цивилизованный, то вам легко его покажут карты, а если хочется залезть аутентично, то будет небольшой этап скалолазания, придется взобраться вверх по камням, это не сложно, главное, не подскользнитесь и не наступите на алкоголиков в кустах. А еще, заберите, пожалуйста, свой мусор с собой, тут и так довольно грязно.

Когда вы окажетесь наверху (на камнях, не на железной площадке), вам откроется отличный вид, который отражает в себе всю многоуровневую суть города Владивостока — его мосты, его сопки, его дома, низины и вершины, новострой с золотыми куполами на площади, а также два не пойми откуда взявшихся католических храма. Слева от вас между домами будет просматриваться море, чайки, снизу справа хорошо видно МВД, куда нас с Жанной по малолетству лет впервые забрали в участок за распитие шампанского, позади вас внизу дом «Серая лошадь», один из немногих памятников сталинского ампира во Владивостоке, справа повыше Золотой мост и балкон, который при внимательном рассмотрении оказывается чьей-то просторной детской комнатой. Сколько я себя помню, её интерьер никогда не менялся. И людей внутри я тоже ни разу не видела. Чья она? Какой ребенок жил там с таким отличным видом? Каким он вырос? Я не знаю. Знаю только, что вам однозначно стоит залезть на эту сопку и распить там бутылку вина, потому что это отличный задумчивый спот, чтобы понять Владивосток. Обычно там нет никого, кроме алкоголиков (и то не всегда) и подростков.

Но одно дело, когда вы только единоразово залезли туда, а потом слезли и отправились восвояси. Я же жила там 17 лет, а потому лазила туда раз сто, если не больше. Вот краткий список того, что со мной там приключалось: например, я пошла гулять туда зимой с мальчиком-боксером, который мне не нравился и я сделала это только для того, чтобы взбесить другую девку, там было снежно и ледово, я устала и села на землю прямиком в собачью какашку, но пуховик, к счастью, у меня был коричневый; в июне на сопке мы отмечали сдачу последнего ЕГЭ по литературе и кидались вниз пробками от вина; я приводила туда своего красивого парня Диму, в которого ещё (помимо меня) была влюблена гадкая девочка Ксюша, и на этих камнях мы с ним бешено сосались, а через несколько лет я приводила туда московских друзей, и перед тем, как подняться на сопку, мы зашли взять с собой лапшу в картонных коробках, а в этой лапшичной работала та самая Ксюша, так вот она таким нехорошим взглядом на меня посмотрела, что потом наверху ребята спокойно ели свою лапшу, а я боялась, потому что думала, что она туда плюнула; и первые попойки, и первые петтинги, и первое «я хочу побыть одна в красивом месте» всё там, всё там. Эта сопка — мой крестаж, и если бы можно было стать её патроном — выделять деньги на уборку, благоустройство (в меру, я люблю её дикий вайб), поддержание атмосферы, я бы обязательно это сделала.

Когда залезете туда, не ожидайте ничего, будьте готовы разочароваться — это в вас говорит взрослый, а будь вы пубертатным сгустком романтичных подростковых гормонов, вы были бы в восторге. В те дни, когда будущее туманно, а мир и в особенности твоя страна катятся в тартарары, такое место и немного алкоголя — это всё, что нам нужно. Ну, представляю вас сидящими там. Поздравляю, у вас получилось перестать быть претенциозными взрослыми! Поцелуйте кого-нибудь

Спасибо, что читаете!
Если вам понравилось, поддержите литературу фри донейшном:

поддержать отечественную литературу